Федоровская Татьяна Дмитриевна

Т.Д. Федоровская родилась в Оренбуржье, но всей душой полюбила уже давно ставшее своим неброское под­московное приволье, с его грибными и ягодными угодьями, рыбалкой в тихие зоревые часы, с сенокосными и огород­ными хлопотами. Федоровская в ладах с геро­ями своих композиций, потому что при­нимает и воссоздает их такими, каковы они на самом деле, со всеми их стран­ностями, склонностями и страстями.

И вот загадка — откуда бы ему, оп­тимизму, взяться? Не от скудного же деревенского быта пятидесятых годов, да еще в семье, где едва-едва удавалось свести концы с концами, чтобы накор­мить шестерых детей?

Но вот, живет человек на радость себе и людям. Наверное, во многом это от отца с матерью — вся жизнь их до глу­бокой старости прошла в труде. Дом, понятно, держался руками матери. А отец — он из той породы, кто постоянно изобретает очередной перпету­ум-мобиле и кому ничего не стоит сма­стерить что угодно и обязательно на совесть. А скорее всего — от собствен­ного характера, от того, как утверждала и утверждает себя в жизни. И еще — от глубинной убежденности: так предопре­делено самой судьбой.

Десятилетку закончила Татьяна в Оре­нбурге. И сразу встал неизбежный во­прос — что дальше? Куда идти — в пе­дагогический, медицинский или политех­нический? Все они девушку нисколько не влекли. А вот посмотрела какой-то фильм, и запало ей в душу: есть такая профессия — художник по тканям. Вот и пошла-поехала, хотя подчас по без­дорожью: не удалось попасть в ленин­градское «Мухинское», поступила в Аб­рамцевское училище на отделение кера­мики и окончила его с отличием. Год преподавала в Кунгурском училище на Урале: композицию, историю искусств, рисунок. До этого и сама не догадываясь о собственной дерзости. А потом снова учеба — в Московском технологическом институте, на художественном отделе­нии. Студенты-сокурсники смеялись: «Получаем высшее подвальное». И пра­вда, у вуза не было для них общежития, и за пять лет Таня с подругами «обживали» едва ли не все районы столицы. Но институтский диплом все же защитила на отлично и вернулась в Абра­мцевское училище. В тот же год позна­комилась там и вышла замуж на Сергея Вячеславовича Олейникова, ее соавтора и советчика в экспериментах на малой пластике. Два года целиком посвятила дочери. Но тут колесо фортуны повернуло ее в сторону Гжели: ее пригласили в местный техни­кум, где открылось художественное от­деление.

За семь техникумовских лет воспитала она для промыслов не одну творческую группу признанных мастеров. А в свободное время сама колдовала над формой и росписью очередной привидившейся ей вещи. Муж тоже занялся пластикой, гипсоподельная работа — его. Так про­должалось до их персональной выставки в январе 1992 года. После нее Федоровс­кая оставила техникум и отдалась цели­ком творческой работе.

— Это только кажется, что мы вроде бы сами выбираем,— считает она.— А у меня ощущение, что все предначер­тано, как будто кто-то руководит нами, нашим выбором. Мной, во всяком слу­чае. Вот многие сложившиеся художни­ки, переходя работать на объединение, мучаются, ломаются, болезненно от че­го-то отказываются, от каких-то преж­них своих позиций, взглядов, принципов. А со мной ничего такого не было. По­пробовала раз, другой — не получилось, а потом сразу все поняла, почувствова­ла, что и как нужно. Многие прямо гово­рят, что им крепко помогает пример то ли Дунашовой, то ли Азаровой. А я так определенно заявить не могу. Конечно, сильнейшим было влияние педагогов в Абрамцевском — там, спасибо им, действительно и хорошо учат, пестуют мастерство. Конечно, влияет любая сто­ящая выставка, влияли и влияют все Ве­ликие мастера и прошлого, и настояще­го. Как возникает образ? Бывает, что-то увидишь, подсмотришь и даже бессоз­нательно, наверное, кружишься около этого, подсмотренного, чем-то тебя за­тронувшего. И вот идут месяцы, а то и годы, пока что-то получится. Так му­чилась я с композицией «На демонст­рации» — ребенок на плечах у отца, ря­дом мать. И шагают они как будто в светлое будущее. Не получилось. И то­гда знала это, и сейчас знаю. А быва­ет — озарение! Без всяких исправлений леплю законченную сразу вещь. «Сено­кос» или «Домашние хлопоты» — пря­мо как с небес сошли. Вот муж, если что-то задумал, наделает кучу эскизов. А я — нет, у меня в голове все уже готово. Может, потому еще, что я не хочу распыляться и занимаюсь только пластикой и ничем иным. И здесь я сама себе и прокурор, и защитник. Вообще, настоящий художник сам себе Господом Богом должен быть — в цельности, яс­ности, истинности видения себя и мира. Иначе он не настоящий.

Право на такую категоричность, нуж­но признать, Федоровская вполне заслу­жила. Коллеги до сих пор вспоминают тот художественный совет, на котором она впервые выставляла несколько сво­их вещей. Что там творилось! Ветераны не просто не приняли ни одну из ра­бот — их оскорбила принципиальная, точнее, концептуальная позиция автора. Скажем, идти к живому человеку от аб­стракции, а не наоборот. И не приук­рашивать героев — они у художницыхудые и полные, злые и добрые, в них много всякого разного. Но ведь и мы все такие разные. А Федоровская убеждена: характер человека должна раскрывать, выявлять конституция композиционной фигуры. Вот почему они у нее так пре­дельно приближены к натуре. Вот все это и встретили в штыки на том худ­совете: «Безобразие! Гротеск! Ералаш!» Долго после него некоторые прямо-таки избегали, чурались общения с ней. Как же привыкли мы к равнодушному соцреалистическому «Все хорошо, пре­красная маркиза!».

— Если честно,— признается Федо­ровская,— в душе я была готова к такой реакции коллег на моих «толстячков». В первый момент они почувствовали се­бя ошарашенными. Дело в том, что я на­рушила — нет, не традицию, а наши стандарты, наработанные художниками. Скажем, кто-то однажды сотворил не­кую фигуру абстрактной женщины — скульптура понравилась ему самому и надолго поселилась в его душе. И вот появляются одна композиция, другая, пятая, но женщина везде одна и та же. У меня же они все разные: для меня сверхзадача — выявить в моих персона­жах различие характеров. Другое дело, если речь идет о декоре, допустим, вазы или кумгана. Там это не столь важно. Здесь скульптура «работает» на всю композицию, и я смело иду на их похо­жесть, повторяемость. А вот в самой малой пластике — нет, для меня тут по­вторы невозможны. И еще. Многие при­дают большое значение костюмам. В моей пластике он совершенно не имеет значения. Для меня важна сама пласти­ка, ее внутреннее движение, ее переливы, переходы.

Вот я подсмотрела две женские на­туры, контрастно разные. Например, у одной плечи покатые-покатые, совсем как у бутылки, все перетекает в шею, голова, живот, таз — все подобрано. А у другой наоборот: спина и таз плоские-плоские, а грудь, живот, как шары! И я это вижу и обостряю. Я докапыва­юсь до характеров.

А вот уже другая динамика в моей пластике. Композиция сложилась как-то ночью. Называться будет «Первый па­рень на деревне». Я ее так представляю: невысокая шкатулка и вся она как бы из домиков — деревня. А над ней высится парень — один и такой большой, гордый-гордый. Словом, в деревне один я…

Верностью себе художница победила, и постепенно коллеги признали ее право­ту и ее стиль, прекрасно уживающийся в гжельской традиции. А ее композиции «Домашние хлопоты», «Сенокос», «Зем­ля и люди», вся ее малая пластика слу­жат великолепной школой для молодых мастеров.